Чингисхан

На многие и многие страны легла тень от крепостной стены Каракорума, и к Каракоруму обращены глаза и уши этих стран. На крови многих и многих народов замесил Чингисхан раствор для стен Каракорума, из тысяч и тысяч черепов воздвиг он крепостные башни. На троне из слоновой кости восседает Чингисхан в своём златовратном чертоге, и седая голова его подобна покрытой вечными снегами, вознёсшейся выше туч вершине Тянь-Шаня.
От Великого океана до знойного Индийского моря, от дышащей бурями пустыни Гоби до пронзающих небеса вершин Кавказа простирается подножие чингисханова трона. Великий монгол полулежит на троне, и взгляд его мрачен, как бездетные пучины Каспия. Он стар. С трудом передвигаются ноги, некогда заставлявшие сотрясаться горы, еле слышен голос, заставлявший прежде содрогаться целые народы, обессилели руки, некогда впрягавшие в одну упряжку льва и тигра. На коврах у подножия ханского трона застыли, преклонив колени, визирь и придворные; склонив головы, все обратились в слух, они ждут повелении хана.
— Эй, визирь, — молвил хан гаснущим голосом. — Скучно мне… очень скучно. Женщин сюда! Пусть пляшут, пусть поют, пусть плещутся в фонтанах передо мной… Вина несите! Эй, несите сюда вина, огненного, столетнего вина…
В мгновение ока распахнулись эбеновые двери, и с песнями, смехом и волной благоуханий в сераль выплеснулась целая толпа юных газелей — ослепительно-прекрасные девы, которых похитили для чингисханова гарема из перламутровых дворцов Кандагара, из благоуханных цветников Шираза. В просторном зале скользят они в пляске вокруг хана, украшенные цветами, полуобнажённые, в прозрачной дымке развевающихся одежд. Прекрасны, как заря, и чисты, словно лилии, их тела, они источают благоухание благовонных масел и всех ароматов Индостана и Аравии. Бурно-пламенны и томительно-нежны их пляски. Чёрные, как ночь, и золотые, как солнечные лучи, волосы рассыпаются по сверкающей белизне плеч, обвиваются по стройным шеям и волнистыми прядями опускаются на снежно-белые груди, как чёрные и золотые облака на снега Куэнь-Луня. Подобно райским яблокам трепещут на лунных телах напоенные пьянящим ароматом перси. Словно тысячеголосые соловьи в кущах роз среди цветиков китайского богдыхана поют сладкозвучные девы, поют о ночах любви и о жгучих лобзаниях, поют и пляшут, вьются, словно легкокрылые мечты, вокруг хана — и обольщают, завлекают его в дарующие забвение объятия любви. Но слушает Чингисхан — и не слышит, слушает, но не бурлит его кровь.
В смарагдовых и яхонтовых чашах кипит, словно кровь молодого воина, огненное вино. Воспламенится тот, кому прольётся на язык хоть единая его капля. И пьёт Чингисхан.
В благовонной розовой воде фарфоровых водоёмов плещутся прекрасные пери. Вместе с бегущими вверх и вниз струями фонтанов с журчанием и смехом разлетаются от юных тел прозрачные брызги, подобные алмазам и жемчужинам, но стоит им упасть на лоб Чингисхана — и они застывают, превращаются в льдинки. Смотрит хан на белоснежные тела гурий, смотрит, но не видит, смотрит, но не волнуется его остывшее сердце.
Певучие звуки лир, флейт и кимвалов плывут вокруг мраморных колонн, поднимаются вверх, стелятся по золотому потолку, будто устремляются в заоблачные выси. Но не достигают они ушей хана, не волнуют его окаменевшую душу.
Солнце и море в глазах юных пери, их взгляды мечут стрелы и пламя, огненным ливнем проливаются они на хана, сплетают вокруг него обволакивающую завесу из лобзаний и обольщений, но в стальной щит обратилось сердце хана, и ни одной стреле не пронзить его, никакому огню не согреть его.
В смарагдовых и яхонтовых чашах кипит огненное вино, подобное горячей крови молодого воина, и воспламенится тот, кому падёт на язык хоть одна его капля. Вино это привезено из стран, где солнце подобно пламени. Опьяняется жгучими мечтами тот, кто выпьет хоть одну чашу солнечного напитка. И пьёт хан. Но холод и стужа в его душе, и солнцу не под силу растопить их.
— Пусть придёт ко мне газель с гор Гюрджистана, пусть она ласкает меня.
Ступая плавно, подобно легковейному ветерку, цветущая и благоуханная, как весна, прибегает красавица, лёгкая, как дитя, и покорная, как мечта, и приникает к иссохшим коленям хана. Хан собирается с силами, протягивает скрюченные руки и обнимает луноликую пери. Бессильно привлекает он её к себе и с трудом прикасается немощным поцелуем к её едва распустившейся, подобно гранатам гюрджистанских садов, груди.
И опускает руки великий хан, и колени его трясутся под нежной тяжестью юной красавицы.
— Уберите прочь всех! Всех!.. Надоели, наскучили они мне, — раздражённо повелевает он осипшим голосом.
Помрачнели иссохшие глаза хана: «Кто властвует над женщиной, тот поистине властвует над миром. Вся моя держава не стоит огненного поцелуя молодого пастуха». Эта мысль змеёй вползла в его голову, ядом напоила его сердце. И, свесив голову на грудь, хан впал в дремотное забытьё.
Всемогущ великий монгол, он властитель половины вселенной, стоит ему приказать — и другая половина мира ляжет к подножию его трона; он может по единой своей прихоти повергнуть в прах меднокаменные ворота Мсыра, может обратить в руины великолепные чертоги Византии, и дым пепелищ поднимется до самого неба. Но нет у него сил, чтобы поцеловать прекрасную пери…
— Визирь, скучно мне…
— Только прикажи, о великий хан, о солнце государей! Ведь все покорно твоей воле, от Великого океана до страны франков.
«Солнце государей…» — каким нелепым и насмешливым показался Чингисхану этот привычный титул! «Угасшее солнце, — поправил он мысленно. — Угасшее солнце… Даже мгновенная искра в силах затмить его».
— Ты сказал — до страны франков?.. Визирь, я хочу отправиться на охоту к границам страны франков. Приведите коня, сына старинного моего друга по битвам… Соберите всех моих телохранителей, всё войско! Хочу отправиться на охоту в бескрайние долины Хорезма и достигнуть, преследуя львов, самых дальних пределов франкской земли, чтобы согрелась моя кровь, чтобы забурлила она… Поскачем же скорее, поскачем во весь опор!..
Сказал хан — и было исполнено.
И вот уже на площади перед раззолочённым дворцом зазвучали громовые раскаты военной трубы, и всколыхнулся, как морс, бескрайний город: в мгновение ока высыпали из домов воины и военачальники, облачились в доспехи, вывели из конюшен своих скакунов и помчались на дворцовую площадь. Подобно крыльям исполинских орлов, колышутся кроваво-алые, затканные золотом стяги, те, что пламенели над головой хана на полях славных битв под солнцем Индии и трепетали под грозными ветрами Турана. Грызут стальные удила аргамаки военачальников, ржут и бьют копытами о каменные плиты, мечут искры во все стороны. Сверкает в лучах солнца густой лес копий и обнажённых сабель ханского воинства.
Восседая на руках приближённых, появился хан. Оружие его усыпано сверкающими каменьями, ржёт и становится на дыбы его скакун, рождённый от того горячего, как пламя, и неукротимого, как буря, коня, который некогда крушил грудью тысячелетние стены Китая и могучими копытами откалывал каменные глыбы с рёбер Эльбруса. Приближённые усаживают хана на коня. Дрожащей рукой берётся он за раззолочённую узду, и скакун, почуяв хозяина, радостно вздрагивает и с силой бьёт копытами о каменные плиты. И шатается хан, еле держится он в седле, мелкая дрожь пробегает по телу, и поводья выпадают из рук.
— Снимите меня с коня!.. Не хочу! — приказывает он.
Замолкла воинская труба, и обезлюдела площадь.
Могуществен Чингисхан. Он может повелеть — и в одно мгновение Багдад, град халифов, скроют пенистые волны Тигра или до самого солнечного диска поднимется сыпучее море аравийских песков; по его приказу могут погрести под землёй всю страну франков — но он не в силах обуздать своего коня.
Болен, смертельно болен хан.
— Эй, визирь, — с трудом шепчет он, — смерть моя близка... Повелеваю окружить город войсками в полном вооружении... Стерегите всё — стены, ворота, башни, чтобы смерть не прокралась во дворец! Стерегите неусыпно со всех сторон — на крыше, у дверей, у окон, чтобы смерть не проскользнула… Устройте засады, и когда придёт смерть, — схватите, убейте её!
Сказал — и было исполнено.
— Визирь, дай мне в руки меч: придёт смерть — всажу ей в сердце…
И был исполнен приказ хана.
— Нет сил поднять меч, тяжёл он, дай мне кинжал.
И был исполнен приказ хана.
— Визирь, не двигается моя рука... Кто это держит меня за руки?
— Никто, о господин мой... Кто же дерзнёт коснуться десницы, властвующей над вселенной!
— Визирь, темно, глаза мои не видят... Кто погасил светильники?
— Никто, о господин мой... Кто же осмелится погасить светильники в чертоге властелина вселенной!
— Визирь, нечем дышать... Кто это навалился мне на грудь и не даёт дохнуть? Немедля повесить его!
— О господин мой, кто посмел бы приблизиться к тебе… — отвечает визирь.
Зловещая тишина нависла над дворцом. «Это я, смерть, сковала тебе руки, залила тьмой твои глаза, навалилась тебе на грудь!»
— Как ты пробралась сюда?! — вскричал хан, собрав последние силы. Но десница его ослабла, и кинжал выпал из рук.
— Визирь, пришла моя смерть! Как вы пропустили её?! Измена!.. Подкуп!..
«Я пришла не издалека, — молвила смерть, — я всегда была в тебе и с тобою. Пока ты был молод и полон сил, ты побеждал меня, но я истощила борьбой твои силы. Теперь побеждён ты! Скажи же своё последнее слово — и пойдём».
— Визирь, повелеваю отравить все источники, все реки, все моря, все океаны в моём государстве, чтобы все, все умерли вместе со мной…
…Визирь не расслышал последнего приказа своего повелителя: смерть сковала язык Чингисхану.