Чего не может сделать богдыхан
Всесильный богдыхан много видел при своём дворе людей ловких, людей хитрых, и ему захотелось увидеть счастливых людей.
«Я — солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины!» — сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников. Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
— Сколько их, однако! — сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру:
— Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
— Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живёт со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
— Да будет ему радость! — сказал богдыхан. — Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
— Он умрёт от счастья! — воскликнул главный обер-церемониймейстер.
— Будем надеяться, что этого не случится! — улыбнулся добрый богдыхан. — Иди и исполни мою волю.
— Ну, что? — спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
— Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! — простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. — Твоё милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
— И что же Тун-Ли?
— Он казался помешанным от радости. Никогда ещё мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, — как всё, чего мы ждём. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, — и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далёкий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Ещё издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
«Неужели они так громко ликуют?» — удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
— Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! — кричал Тун-Ли. — Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
— Мы живём триста лун мужем и женой! — со слезами отвечала жена Тун-Ли. — И я никогда ещё не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
— Да, но мы не должны были представляться богдыхану! — с бешенством отвечал Тун-Ли. — Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придётся сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот ещё отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
— Отец! — рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. — Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
— Да! Но нога в два пальца длиною! — с отчаянием восклицал Тун-Ли. — Я уверен, что богдыхан умрёт от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
— Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! — плакала бедняжка Му-Сян. — Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
— Будь проклято твоё уродство, когда надо представляться богдыхану! — закричал вне себя Тун-Ли.
В эту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошёл ростовщик.
— Ну, что же, Тун-Ли? — спросил он. — Обдумал ты мои условия?
— Но мы умрём с голода, если примем твои условия! — прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
— Как хочешь! — пожал плечами ростовщик. — Но помни, что время идёт. Если ты будешь медлить, мы не успеем сделать ни синего шёлкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
— Хорошо, я согласен… согласен… — пробормотал Тун-Ли.
— Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе всё это, а ты в каждую новую луну отдаёшь мне три четверти своего жалованья.
— Но мы умрём с голоду! — воскликнул Тун-Ли, всплёскивая руками. — Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
— Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
— Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, — стоял на своём ростовщик, — последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
— Хорошо, делай!
— О, небо! — прошептал богдыхан, и слёзы полились из его глаз.
— Не смей мне говорить этого! — закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростёрся пред ним ниц и назвал его «всесильным».
— Не смей мне лгать! — со слезами закричал богдыхан. — Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал: «Я — солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!»
![]()
«Я — солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины!» — сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников. Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
— Сколько их, однако! — сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру:
— Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
— Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живёт со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
— Да будет ему радость! — сказал богдыхан. — Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
— Он умрёт от счастья! — воскликнул главный обер-церемониймейстер.
— Будем надеяться, что этого не случится! — улыбнулся добрый богдыхан. — Иди и исполни мою волю.
— Ну, что? — спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
— Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! — простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. — Твоё милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
— И что же Тун-Ли?
— Он казался помешанным от радости. Никогда ещё мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, — как всё, чего мы ждём. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, — и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далёкий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Ещё издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
«Неужели они так громко ликуют?» — удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
— Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! — кричал Тун-Ли. — Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
— Мы живём триста лун мужем и женой! — со слезами отвечала жена Тун-Ли. — И я никогда ещё не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
— Да, но мы не должны были представляться богдыхану! — с бешенством отвечал Тун-Ли. — Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придётся сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот ещё отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
— Отец! — рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. — Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
— Да! Но нога в два пальца длиною! — с отчаянием восклицал Тун-Ли. — Я уверен, что богдыхан умрёт от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
— Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! — плакала бедняжка Му-Сян. — Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
— Будь проклято твоё уродство, когда надо представляться богдыхану! — закричал вне себя Тун-Ли.
В эту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошёл ростовщик.
— Ну, что же, Тун-Ли? — спросил он. — Обдумал ты мои условия?
— Но мы умрём с голода, если примем твои условия! — прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
— Как хочешь! — пожал плечами ростовщик. — Но помни, что время идёт. Если ты будешь медлить, мы не успеем сделать ни синего шёлкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
— Хорошо, я согласен… согласен… — пробормотал Тун-Ли.
— Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе всё это, а ты в каждую новую луну отдаёшь мне три четверти своего жалованья.
— Но мы умрём с голоду! — воскликнул Тун-Ли, всплёскивая руками. — Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
— Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
— Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, — стоял на своём ростовщик, — последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
— Хорошо, делай!
— О, небо! — прошептал богдыхан, и слёзы полились из его глаз.
— Не смей мне говорить этого! — закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростёрся пред ним ниц и назвал его «всесильным».
— Не смей мне лгать! — со слезами закричал богдыхан. — Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал: «Я — солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!»
