В приёмный покой Анну доставили без сознания. Приступ жестокой боли преломил линию бровей, обметал веки сиреневыми тенями. Но руки были спокойны. В старческих пигментных пятнышках, с голубыми ниточками вен, они лежали на белой простыне и были едва ли её не белее.
Фёдор всё смотрел на эти хрупкие маленькие руки, словно вылепленные из белого гипса. Сестра-хозяйка, Нина Ивановна, принесла кипу хрустящего чистого белья, санитарки спешили привести в порядок освободившуюся недавно палату. Анна лежала на каталке в коридоре, и Фёдор приблизился к ней, осторожно погладил прохладную безжизненную руку:
- Ничего, ничего, всё будет хорошо…
- Как Вы сегодня, Фёдор Кузьмич? – тепло окликнула его Оля, медсестра, - После укола её должно отпустить, через часок очнётся. Хотите, останьтесь рядом? Ей понадобится внимание.
* * *
- Не пугайтесь, - улыбнулся он, как только её глаза медленно, будто нехотя, открылись после забвения, - Меня зовут Фёдор. Я почти долгожитель. Скоро месяц тут. Вы – Анна, я уже знаю. Выходит, я познакомился с Вами раньше, чем Вы со мной. Простите бесцеремонного старика. Но я должен был спешить, пока место рыцаря вакантно.
Если бы не слабость, Анна тихонько рассмеялась бы в ответ. Но лишь улыбка тронула уголки её губ и глаз.
В обед он кормил её супом, терпеливо вливая ложку за ложкой, и рассказывал о здешней жизни. По его словам выходило, что тут забавно и мило.
Вечером к Анне приходили родственники – дочь с зятем и старшим внуком.
А утром у неё появилась соседка – женщина лет сорока с землистым цветом лица, измождённая худобой.
Анна уже вставала и вместе с Фёдором пыталась придать сил больной, чьё состояние было заметно хуже.
* * *
После завтрака Фёдор повёл Анну в больничный дворик. У неё осталось не много сил после хлопот о соседке и самостоятельного похода в столовую, поэтому она просто сидела на скамеечке, подставляя лицо позднему осеннему солнцу.
На клумбах цвели георгины, их драматичные пурпурные тона казались почти ненастоящими.
- Каждому пациенту можно посадить свой цветок, - рассказывал Фёдор, - Время георгинов уже прошло. Но мы можем посадить луковки тюльпанов – вот, смотрите, я взял их сегодня у Нины Ивановны. Вы любите тюльпаны, Анна? Весной они будут замечательно хороши. Мы придём сюда и будем любоваться на них. Что скажете?
- Да, я люблю тюльпаны. Это гордые красивые цветы. И очень живые – стрельчатые ярко-зелёные листья, нежный бархат бутонов…
Знаете… Когда-то давно, в молодости, я ведь мечтала петь на сцене… исполнять романсы. Даже репетировала часами, увлекаясь… И почему-то в мечтах представляла, как после концерта мне дарят тюльпаны, свежие охапки…
- Что же, Вам так и не довелось петь на сцене, Анна?
- Нет… Как странно… самые настоящие, сильные желания откладываются на потом. Да так и остаются в мечтах…
- Анна… А что, если б я попросил Вас великодушно дать концерт? Спеть для меня? Не отказывайтесь, я обещаю быть благодарным слушателем!
* * *
После ужина, выпросив у кастелянши ключ от библиотеки, волнуясь и наполняясь торжественностью момента, двое заговорщиков – певица и поклонник – расположились за книжными стеллажами.
Анна – на импровизированной сцене, Фёдор – в единственном кресле.
Она пела так, как может петь человек, вдохновлённый собственной отчаянной дерзостью – не голосом, но душой.
Её слабый голосок вибрировал, сбивался, не хватало дыхания, но был чист и прозрачен, как чисты были её глаза в сеточке морщин, сияющие так пронзительно, так неподдельно… Она выводила старинную грустную мелодию – может быть, вдвое медленнее, и лились каплями простые и одновременно потрясающие строки Анненского о звезде, затерянной среди миров.
- Бог мой, Фёдор, где Вы раздобыли тюльпаны? – проговорила она в восхищении, принимая из его рук три бледных немощных цветка, - этого не может быть!
Она вдруг расплакалась, задержав ладошки у глаз. Фёдор понимал, что не стоит останавливать эти слёзы. Он был счастлив её трогательным счастьем и тоже мог бы заплакать, наверное, в эти минуты. Просто он уже очень, очень давно забыл, как это делается.
Взявшись за руки, осторожно (Анна так устала) они спустились на свой этаж.
Соседняя койка в палате Анны была уже пуста к тому времени.
* * *
Переживания вечера, потрясение от скоротечной смерти соседки спровоцировали новый приступ.
Фёдор сидел у постели Анны, держа её руку в своей и только повторял тихонько, глядя на тяжёлые тени под её глазами:
- Всё будет хорошо, всё будет хорошо, Аннушка.
Она очнулась ночью, когда, утомлённый бдением, Фёдор уже спал, неловко привалившись к спинке кровати.
Долго с болью и нежностью вглядывалась в его осунувшееся немолодое лицо с неопрятно проступившей седой щетиной.
Он проснулся, почувствовав наконец её взгляд. Улыбнулся устало, повёл затёкшей спиной и долго молча смотрел в ответ, будто хотел сфотографировать все её неяркие черты – тонкий изящный нос, светлые брови, многочисленные дорожки морщин, бледные губы.
- Какая же Вы красивая, Анна…
- Только пообещайте мне, Фёдор… Пообещайте сейчас… Вы не оставите меня… Вы ведь не уйдёте первым…
- Я обещаю, Анна… Конечно, я обещаю. Рыцари не бросают своих дам.
* * *
Он умер следующей ночью.
Приходя иногда в сознание, просил добавить обезболивающее и снова спрашивал про Анну.
Она ушла на закате, перестав дышать в глухом обморочном сне.
Узнав об этом, Фёдор попросил мысленно прощения за то, что не смог быть рядом. За то, что она не узнала, что он сдержал слово.
Так и случилось, что их тела вывозили вместе из ворот первого московского хосписа по ул. Доватора.
Нина Ивановна сказала Оле, покачав головой:
- Надо же. Всего три дня. А ведь они любили друг друга. И умерли в один день.
История посвящается Ольге Чибисовой, мужественной юной девушке, волонтёру онкологического хосписа, день за днём находящей в себе душевные силы улыбаться и облегчать страдания обречённых людей.